Муж с женой были такие ленивые, что и сказать нельзя: дверь с вечера в сенях не запирали на засов.
– Вечером запирай, а утром открывай – одна морока! – говаривали они.
Как-то раз сварила жена кашу, сдобрила маслом. Кашу съели, и говорит хозяйка:
– Я кашу варила, а тебе, мужик, горшок мыть!
– Полно глупости болтать, – отвечает муж, – мужское ли дело горшки мыть. Вымоешь сама.
– И не подумаю, – сказала жена.
– И я не стану, – супротивится мужик.
– А не станешь – так пусть горшок хоть век немытый стоит!
Простоял горшок немытый до вечера. Снова говорит мужик:
– Баба, а баба! Надо бы горшок-то вымыть.
Взвилась жена вихрем:
– Сказала – твоё дело, вот ты и мой!
– Ну вот что! Пусть будет не по-твоему, не по-моему. Уговоримся так: кто завтра первое слово скажет – тому и горшок мыть.
– Ладно, ложись спать – утро вечера мудренее.
Легли спать. Баба на лавке, мужик на печи.
Поутру ни тот, ни другой не встают, лежат каждый на своём месте, не шевелятся, молчат.
Соседи давно коров подоили, и пастух угнал стадо. Соседки толкуют меж собой:
– Чего это Маланья нынче припозднилась? Корову не выгоняла. Уж не приключилось ли чего у них? Надо бы проведать!
Покуда так судили-рядили, одна соседка шасть к ним. Стукнула в окошко раз, другой, никто не отзывается. Она на двор да в избу, благо дверь не заперта на засов.
Вошла и видит: хозяйка лежит на лавке.
– Чего лежишь-то?
А Маланья лежит, глазами по избе шарит, а не шевелится и ответу не подаёт…
Глянула соседка на печь, а там хозяин лежит, глаза открыты, а ни рукой, ни ногой не шевелит и молчит.
Всполошилась соседка:
– Да что это у вас тут деется?!
– Ой, тoшненько! Ой, люди добрые! Да что это творится-то тут!
И принялась рассказывать соседкам:
– Одна на лавке, а другой на печи лежат, зенками ворочают, а сами не шевелятся и голосу не подают!
Сбежались бабы в Маланьину избу. Глядят то на Маланью, то на хозяина:
– Что с вами? Может, за фершалом аль за попом послать?
Молчат хозяева, будто воды в рот набрали, глядят во все глаза, а не шевелятся и голосу не подают.
Поговорили, посудачили между собой соседки, да не век толочься в чужой избе, у каждой свои дела. Стали расходиться. А одна и промолвила:
– Бабоньки! Негоже их одних-то оставлять. Надо кому-нибудь побыть с ними, покараулить, пока десятский да фершал не придут. Видно, уж не жильцы они, бедные, на этом свете!
Проговорила так, а бабы все к двери да прочь из избы.
– Ой, у меня тесто из квашни уйдёт! – кричит одна.
– А у меня дети малые ещё не кормлены! – спохватилась другая.
– А меня хоть озолотите, не останусь одна с ними – боязно одной-то, бабоньки!
– Ну ладно: уж коли так, делать нечего, посижу с ними я, – проговорила кривая бобылка. – Люди они были хорошие, хоть и ленивые. Ступайте да поторопите десятского. А мне за то хоть вот Маланьин кафтанишко не пожалейте, бабы, отдать. Ей всё одно уже не нашивать…
– А ты не зарься на чужое добро! – вскричала Маланья и вскочила с лавки. – Не тобой справлено, не тебе и носить мой кафтан!
В ту же минуту муж тихонько ноги с печи спустил и говорит:
– Ну, Маланья, ты первая заговорила, тебе и горшок мыть!
Соседки остолбенели, а опомнившись, плюнули да и вон из избы.
Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые… Так и норовят дело на чужие плечи столкнуть, самим бы только не делать… И дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали: утром-де вставай да руки протягивай, да опять крюк скидывай… И так проживем.
Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки облизали… Глядь, а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:
— Ну, мужик, я свое дело сделала — кашу сварила, а горшок тебе мыть!
— Да полно тебе! Мужиково ли дело горшки мыть! И сама вымоешь.
— А и не подумаю!
— И я не стану.
— А не станешь — пусть так стоит! Сказала баба, сунула горшок на шесток, а сама на лавку.
Стоит горшок немытый.
— Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть!
— Сказано — твое дело, ты и мой!
— Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да перво слово скажет, тому и горшок мыть.
— Ладно, лезь на печь, там видно будет.
Улеглись. Мужик на печи, баба на лавке. Пришла темна ноченька, потом утро настало.
Утром-то никто и не встает. Ни тот, ни другой и не шелохнутся — не хотят горшка мыть.
Бабе надо коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.
Соседки уже коровушек прогнали.
— Что это Маланьи-то не видать? Уж все ли по-здорову?
— Да, бывает, позапозднилась. Обратно пойдем — не встретим ли…
И обратно идут — нет Маланьи.
— Да нет уж! Видно, что приключилося! Соседка и сунься в избу. Хвать! — и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, огляделась.
— Маланья, матушка!
А баба-то лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.
— Почто коровушку-то не прогоняла? Ай нездоровилось?
Молчит баба.
— Да что с тобой приключилось-то? Почто молчишь?
Молчит баба, ни слова не говорит.
— Господи помилуй! Да где у тебя мужик-то? Василий, а Василий!
Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты — и не ворохнется.
— Что у тебя с женой-то? Ай попритчилось? Молчит мужик, что воды в рот набрал. Всполошилась соседка:
— Пойти сказать бабам! Побежала по деревне:
— Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи с Василием: лежат пластом — одна на лавке, другой на печи. Глазоньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?
Прибежали бабы, причитают около них: — Матушки! Да что это с вами подеялось-то? Маланьюшка! Васильюшка! Да почто молчите-то?
Молчат оба что убитые.
— Да бегите, бабы, за попом! Дело-то совсем неладно выходит.
Сбегали. Пришел поп.
— Вот, батюшка, лежат оба — не шелохнутся; глазоньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли?
Поп бороду расправил — да к печке:
— Василий, раб божий! Что приключилось-то? Молчит мужик. Поп — к лавке:
— Раба божия! Что с мужем-то?
Молчит баба.
Соседки поговорили, поговорили — да и вон из избы. Дело не стоит: кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплята, у кого поросята.
Поп и говорит:
— Ну, православные, уж так-то оставить их боязно, посидите кто-нибудь.
Той некогда, другой некогда.
— Да вот, — говорят, — бабка-то Степанида пусть посидит, у нее не ребята плачут — одна живет. А бабка Степанида поклонилась и говорит:
— Да нет, батюшка, даром никто работать не станет! А положи жалованье, так посижу.
— Да какое же тебе жалованье положить? — спрашивает поп да повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается. — Да вот, — говорит поп, — возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, а все годится хоть ноги прикрыть.
Только это он проговорил, а баба-то, как ошпарена, скок с лавки, середь избы стала, руки в боки.
— Это что же такое? — говорит. — Мое-то добро отдавать? Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу, тому отдам!
Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи спустил, склонился да и говорит:
— Ну вот, баба, ты перво слово молвила — тебе и горшок мыть.
Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые… Так и норовят дело на чужие плечи столкнуть, самим бы только не делать… И дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали: утром-де вставай да руки протягивай, да опять крюк скидывай… И так проживем.
Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки облизали… Глядь, а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:
- Ну, мужик, я свое дело сделала - кашу сварила, а горшок тебе мыть!
- Да полно тебе! Мужиково ли дело горшки мыть! И сама вымоешь.
- А и не подумаю!
- И я не стану.
- А не станешь - пусть так стоит!
Сказала баба, сунула горшок на шесток, а сама на лавку. Стоит горшок немытый.
Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть!
- Сказано - твое дело, ты и мой!
- Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да перво слово скажет, тому и горшок мыть.
- Ладно, лезь на печь, там видно будет.
Улеглись. Мужик на печи, баба на лавке. Пришла темна ноченька, потом утро настало.
Утром-то никто и не встает. Ни тот, ни другой и не шелохнутся - не хотят горшка мыть.
Бабе надо коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.
Соседки уже коровушек прогнали.
Что это Маланьи-то не видать? Уж все ли поздорову?
- Да, бывает, позапозднилась. Обратно пойдем - не встретим ли…
И обратно идут - нет Маланьи.
Да нет уж! Видно, что приключилося!
Соседка и сунься в избу. Хвать! - и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, огляделась.
Маланья, матушка!
А баба-то лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.
Почто коровушку-то не прогоняла? Ай нездоровилось?
Молчит баба.
Да что с тобой приключилось-то? Почто молчишь?
Молчит баба, ни слова не говорит.
Господи помилуй! Да где у тебя мужик-то?.. Василий, а Василий!
Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты - и не ворохнется.
Что у тебя с женой-то? Ай попритчилось?
Молчит мужик, что воды в рот набрал. Всполошилась соседка:
- Пойти сказать бабам!
Побежала по деревне:
- Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи с Василием: лежат - пластом - одна на лавке, другой на печи. Глазоньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?
Прибежали бабы, причитают около них:
- Матушки! Да что это с вами подеялось-то?.. Маланьюшка! Васильюшка! Да почто молчите-то?
Молчат оба что убитые.
Да бегите, бабы, за попом! Дело-то совсем неладно выходит.
Сбегали. Пришел поп.
Вот, батюшка, лежат оба - не шелохнутся; глазоньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли?
Поп бороду расправил - да к печке:
- Василий, раб божий! Что приключилось-то?
Молчит мужик.
Поп - к лавке:
- Раба божия! Что с мужем-то?
Молчит баба.
Соседки поговорили, поговорили - да и вон из избы. Дело не стоит: кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплята, у кого поросята.
Поп и говорит:
- Ну, православные, уж так-то оставить их боязно, посидите кто-нибудь.
Той некогда, другой некогда.
- Да вот, - говорит, - бабка-то Степанида пусть посидит, у нее не ребята плачут - одна живет.
А бабка Степанида поклонилась и говорит:
- Да нет, батюшка, даром никто работать не станет! А положи жалованье, так посижу.
- Да какое же тебе жалованье положить? - спрашивает поп да повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается. - Да вот, - говорит поп, - возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, а все годится хоть ноги прикрыть.
Только это он проговорил, а баба-то, как ошпарена, скок с лавки, середь избы стала, руки в боки.
- Это что же такое? - говорит. - Мое-то добро отдавать? Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу, тому отдам!
Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи спустил, склонился да и говорит:
- Ну вот, баба, ты перво слово молвила - тебе и горшок мыть.
Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые… Так и норовят - дело на чужие плечи столкнуть, самим бы только не делать… И дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали: утром-де вставай, да руки протягивай, да опять крюк скидывай… И так проживем. Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки облизали… Глядь, а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:
- Ну, мужик, я свое дело сделала - кашу сварила, а горшок тебе мыть!
- Да полно тебе! Мужиково ли дело горшки мыть? И сама вымоешь.
- А и не подумаю!
- И я не стану.
- А не станешь - пусть так стоит!
Сказала баба, сунула горшок на шесток, а сама на лавку. Стоит горшок немытый.
- Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть!
- Сказано - твое дело, ты и мой!
- Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да перво слово скажет, тому и горшок мыть.
- Ладно, лезь на печь, там видно будет.
Улеглись. Мужик на печи, баба на лавке. Пришла темна ноченька, потом утро настало.
Утром-то никто и не встает. Ни тот, ни другой и не шелохнутся - не хотят горшка мыть.
Бабе надо коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.
Соседки уже коровушек прогнали.
- Что это Маланьи-то не видать? Уж всё ли по-здорову?
- Да, бывает, позапозднилась. Обратно пойдем - не встретим ли… И обратно идут - нет Маланьи.
- Да нет уж! Видно, что приключилося!
Соседка и сунься в избу. Хвать! - и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, огляделась:
- Маланья, матушка!
А баба-то лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.
- Почто коровушку-то не прогоняла? Аи, нездоровилось? Молчит баба.
- Да что с тобой приключилось-то? Почто молчишь? Молчит баба, ни слова не говорит.
- Господи помилуй! Да где у тебя мужик-то?.. Василий, а Василий! Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты и не
ворохнётся.
- Что у тебя с женой-то? Ай, попритчилось?
Молчит мужик, что воды в рот набрал. Всполошилась соседка:
- Пойти сказать бабам! - Побежала по деревне: - Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи с Василием: лежат пластом - одна на лавке, другой на печи. Глазоньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?
Прибежали бабы, причитают около них:
- Матушки! Да что это с вами подеялось-то? Маланьюшка! Васильюшка! Да почто молчите-то?
Молчат оба, что убитые.
- Да бегите, бабы, за попом! Дело-то совсем неладно выходит. Сбегали. Пришел поп.
- Вот, батюшка, лежат оба - не шелохнутся; глазоньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли?
Поп бороду расправил - да к печке:
- Василий, раб божий! Что приключилось-то? Молчит мужик.
Поп - к лавке:
- Раба божия! Что с мужем-то? Молчит баба.
Соседки поговорили, поговорили да и вон из избы. Дело не стоит: кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплята, у кого поросята. Поп и говорит:
- Ну, православные, уж так-то оставить их боязно, посидите кто-нибудь.
Той некогда, другой некогда.
- Да вот,- говорят,- бабка-то Степанида пусть посидит, у нее не ребята плачут - одна живет.
А бабка Степанида поклонилась и говорит:
- Да нет, батюшка: даром никто работать не станет! А положи жалованье, так посижу.
- Да какое же тебе жалованье положить? - спрашивает поп, да и повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается.- Да вот,- говорит поп,- возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, а все годится хоть ноги прикрыть.
Только это он проговорил, а баба-то, как ошпарена, скок с лавки, середь избы стала, руки в боки.
- Это что же такое? - говорит.- Мое-то добро отдавать? Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу, тому отдам.
Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи опустил, склонился да и говорит:
- Ну вот, баба, ты перво слово молвила - тебе и горшок мыть.
Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые... Так и норовят - дело на чужие плечи столкнуть, самим бы только не делать... И дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали: утром-де вставай, да руки протягивай, да опять крюк скидывай... И так проживем. Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки облизали... Глядь, а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:
- Ну, мужик, я свое дело сделала - кашу сварила, а горшок тебе мыть!
- Да полно тебе! Мужиково ли дело горшки мыть? И сама вымоешь.
- А и не подумаю!
- И я не стану.
- А не станешь - пусть так стоит!
Сказала баба, сунула горшок на шесток, а сама на лавку. Стоит горшок немытый.
- Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть!
- Сказано - твое дело, ты и мой!
- Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да перво слово скажет, тому и горшок мыть.
- Ладно, лезь на печь, там видно будет.
Улеглись. Мужик на печи, баба на лавке. Пришла темна ноченька, потом утро настало.
Утром-то никто и не встает. Ни тот, ни другой и не шелохнутся - не хотят горшка мыть.
Бабе надо коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.
Соседки уже коровушек прогнали.
- Что это Маланьи-то не видать? Уж всё ли по-здорову?
- Да, бывает, позапозднилась. Обратно пойдем - не встретим ли... И обратно идут - нет Маланьи.
- Да нет уж! Видно, что приключилося!
Соседка и сунься в избу. Хвать! - и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, огляделась:
- Маланья, матушка!
А баба-то лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.
- Почто коровушку-то не прогоняла? Аи, нездоровилось? Молчит баба.
- Да что с тобой приключилось-то? Почто молчишь? Молчит баба, ни слова не говорит.
- Господи помилуй! Да где у тебя мужик-то?.. Василий, а Василий! Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты и не
ворохнётся.
- Что у тебя с женой-то? Ай, попритчилось?
Молчит мужик, что воды в рот набрал. Всполошилась соседка:
- Пойти сказать бабам! - Побежала по деревне: - Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи с Василием: лежат пластом - одна на лавке, другой на печи. Глазоньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?
Прибежали бабы, причитают около них:
- Матушки! Да что это с вами подеялось-то? Маланьюшка! Васильюшка! Да почто молчите-то?
Молчат оба, что убитые.
- Да бегите, бабы, за попом! Дело-то совсем неладно выходит. Сбегали. Пришел поп.
- Вот, батюшка, лежат оба - не шелохнутся; глазоньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли?
Поп бороду расправил - да к печке:
- Василий, раб божий! Что приключилось-то? Молчит мужик.
Поп - к лавке:
- Раба божия! Что с мужем-то? Молчит баба.
Соседки поговорили, поговорили да и вон из избы. Дело не стоит: кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплята, у кого поросята. Поп и говорит:
- Ну, православные, уж так-то оставить их боязно, посидите кто-нибудь.
Той некогда, другой некогда.
- Да вот,- говорят,- бабка-то Степанида пусть посидит, у нее не ребята плачут - одна живет.
А бабка Степанида поклонилась и говорит:
- Да нет, батюшка: даром никто работать не станет! А положи жалованье, так посижу.
- Да какое же тебе жалованье положить? - спрашивает поп, да и повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается.- Да вот,- говорит поп,- возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, а все годится хоть ноги прикрыть.
Только это он проговорил, а баба-то, как ошпарена, скок с лавки, середь избы стала, руки в боки.
- Это что же такое? - говорит.- Мое-то добро отдавать? Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу, тому отдам.
Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи опустил, склонился да и говорит:
- Ну вот, баба, ты перво слово молвила - тебе и горшок мыть.